Товарищ Ссешес - Страница 41

Нет, до осени было еще далеко. Но настроение вопреки календарю шептало о ее близости. Что же случилось с этой жизнью, этой страной и с ним самим? И какова будет их зима, когда она настанет? Когда-то давно, в юности, его восхищал весь мир. Казалось, что вселенная построена вдохновенным поэтом, познавшим красоту математического расчета! В самом деле, как можно не прыгать от радости, наблюдая строгость череды планет в телескопе, и не восторгаться скрытыми, но оттого не менее точными закономерностями в поэзии и языке?! Мама, милая мама звала его тогда «мой маленький Леонардо»…

Когда-то тогда была революция, которой он почти не заметил, хотя теперь, конечно, вспоминал и «сражения» матери с «хаосом разгромленного быта» во время Гражданской, и ее слова о том, что мудрость и благо не в разгоревшемся костре революции, но в тихом пламени человеческого духа.

Тогда была и первая любовь, и женитьба на милейшей Татьяне Юльевне. Брак распался, но даже после этого они остались друзьями. Где она теперь, Таня? Тогда же, в двадцатые, веря, что жизнь продолжается, и не замечая ничего вокруг, он, как написано в свидетельстве, «слушал курс романо-германского отделения историко-филологического факультета».

В те годы по окончании университета увлекся диалектологией среднеанглийского языка — языка последнего расцвета средневековой культуры, языка «Кентерберийских рассказов», «Смерти короля Артура» и легенд о сэре Гюоне, смертном, избранном Обероном, для того чтобы стать королем эльфов.

Его работа «Диалектные элементы в языке Чосера» имела успех! Затем он увлекся процессами рождения литературного английского. Теми самыми, которые привели к созданию языка «Королевы фей» Спенсера и «Сна в летнюю ночь» Шекспира. Но все это чтобы вновь вернуться к диалектам мидленда четырнадцатого-пятнадцатого веков.

А жизнь тогда ведь и впрямь шла! Поднималась страна, забывались неустройство Гражданской и ее «перегибы» вроде высылки неблагонадежных ученых и засилья «пролетарско-революционных» выскочек в науке. Александр Иванович вздохнул. Нет, уже тогда становилось понятно, что что-то не туда пошло. Лично ему это стало ясно, когда из-за теории Николая Яковлевича Марра о «классовой сущности» языка пришлось забыть о защите диссертации по любимой теме — истории английского. А затем, в тридцатом году, Марр прочел доклад на Шестнадцатом съезде ВКП(б) — и наука превратилась в мракобесие.

Компаративистика оказалась под запретом, а к сторонникам «буржуазной науки» стали наведываться люди из ЧК. И кто-то начал пропадать, а кто-то, хотя бы формально, присягнул «новой теории о языке».

Наведались и к нему. Он тогда как раз работал над учебником русского языка для иностранцев вместе со Свешниковым. Правда, терзать его из-за «буржуазных взглядов» в науке и «классово чуждого» происхождения почему-то не стали. Зато помимо прочего зачем-то потребовали тексты древнеанглийских заговоров и их переводов. Причем отвезли в подвал на Лубянке и заставили наговорить их на дорогой импортный проволочный магнитофон. А затем отпустили, пригрозив всеми карами за разглашение.

Эта история до сих пор приводила Александра Ивановича в недоумение.

Тот первый звоночек, прозвеневший, что неприятности могут коснуться лично его, и отнюдь не в научной сфере, он тогда не воспринял всерьез. Затем судьба намекнула более откровенно — посадили как «британского шпиона» одного из коллег, вся вина которого состояла в переписке с английскими коллегами, ну и, может быть, в паре неосторожных фраз.

Разумеется, не из-за этого, но Александр Иванович все-таки ушел в скандинавистику. Написал пару статей о рунах — в стол, конечно, хотя коллеги читали рукописи и оценили их. Вместе с братом Татьяны Борисом перевел «Сагу о Фритьофе» Тегнера. И таки подготовил хрестоматию по истории английского языка седьмого-семнадцатого веков.

А потом все стало совсем плохо. В конце тридцатых были арестованы и Таня с ее новым мужем, и Борис, и их отец. Кажется, тот попал в лагерь в Казахстане. Юлий Исаевич, по слухам, находился в Орле, в тюрьме, — его хотели обвинить еще в чем-то помимо троцкизма. А вот Борис умер. В тридцать восьмом. Вот скажите, какая опасность Советскому Союзу от пушкиниста и знатока Достоевского?

Теперь при взгляде назад все эти события выстраивались в цепочку. Мрачную цепочку наподобие той, о которой писал Вальтер Скотт: «…цепочку, которую, как известно всем на островах, выковали не смертные кузнецы, а трау в глубине своих загадочных пещер…» Подобно этой ночной нечисти, убивающей собственных матерей при рождении, отцов при взрослении и всех, кто встает на пути, в процессе всей жизни, в стране завелось нечто расправляющееся как со своими повитухами-революционерами, так и со всяким, кто не принял дикости и мракобесия.

А вот теперь шла война. Глупая и бессмысленная. Война, которую начали безумцы, даже не способные оценить все величие национального наследия, от имени которого они якобы выступали.

«Арийцы». Хоть бы знали, что значит это слово! Александр Иванович поморщился.

И в Союзе, как и следовало ожидать, само слово «германист» стало звучать подозрительно. Что ж. Как честный человек, он будет сражаться с этим до конца. И пусть германистика не в почете, именно сейчас, во время войны, она особенно нужна. Чтобы понимать врага Родины. И чтобы открывать глаза тем, кто может купиться на его «арийскую» пропаганду — близнеца все того же мракобесия. Он, Александр Иванович, исполнит свой долг.

— Александр Иванович, к вам пришли!